Роберто БраккоНоворожденный
...Наконец, уже незадолго до рассвета, вору нашлась работа. Упавший духом и утомленный долгой беготней и продолжительным бесполезным пребыванием в засадах, он сидел теперь возле темных и пустынных, как кладбище, садиков площади Кавура, на тротуаре, смоченном сыростью атмосферы, проклиная свою несчастную звезду и смотря на медлительные телеги, с величавым и звучным грохотом колес двигавшиеся между внушительных дворцов старинной широкой улицы Фориа по направлению к улице Музея или к Константинопольской. На его счастье, когда он высмотрел человека для нападения, ни одна телега не проезжала, а ехавшие, было слышно, находились очень далеко.
Времени для нападения у него несомненно было достаточно. Он набросился сзади на прохожего, шедшего с сонно расслабленным видом, и, придавив ого рукой за шею, крепко держа его, заявил:
— Живо! Все, что у тебя есть!
Подвергшийся нападению был человек небольшой и хилый. — он и не подумал сопротивляться.
— Не убивай меня,— взмолился он, стуча зубами, с подгибающимся коленями, становясь еще меньше, чем был в действительности. — Бери часы и цепочку, только не убивай меня, не делай мне так больно!
— Часов и цепочки мало.
— Они золотые...
— Мало. Давай и деньги.
И он приставил ему к шее отточенный нож.
— Постой... Не убивай... Какая тебе радость убивать меня? Дам все, что хочешь. Постой.
— Я сам сделаю. Так лучше будет.
Он поспешно обшарил его карманы, вынул оттуда платок, ключ, сигары и бумажник, сунул ему обратно в руки ключ и платок и спокойно отпустил его.
— Отправляйся по своим делам, только не оборачивайся. Покойной ночи.
Жертва бросилась бежать, как преследуемая мышь, он же, горя желанием узнать, что содержал в себе бумажник, тотчас перескочил через низкую проволочную решетку, окружавшую сады, и проскользнул в укромную аллею, где можно было посмотреть добычу, не боясь быть накрытым. Осенняя ночь была прозрачна. Звездное небо доставляло ему довольно света. И уже присев на корточки, он намеревался раскрыть бумажник, когда тень женщины, сидевшей на четверинках под деревьями почти рядом с ним, заставила его вздрогнуть от ужаса. Но в то же мгновение женщина, тоже в страшном испуге, выпрямилась и тревожно заговорила:
— Нет! Нет! Ты не можешь донести. Не можешь! Я еще здесь. Я не ушла еще. Я еще его не бросила. Не можешь донести!
На земле неподалеку, в небольшом углублении он увидел сверток.
— А, каналья! — воскликнул вор, стараясь умерить вырвавшийся у него из души крик. — Это мертвый ребенок!..
— Живое дитя! — сказала она, думая оправдаться. — Мальчик это. мальчик, и живой!..
— Дай посмотреть.
— Не трогай. Он спит.
— Спит?
— Красивый он у меня такой, здоровый родился, несчастненький; и будто мне с ним никогда и не расставаться, четыре дня его у себя украдкой держала и лелеяла... не могла встать с постели, а подруга, которая за мной потихоньку ухаживала, не могла того сделать, что мне приходится. Но вот сегодня ночью и у меня тоже, и у меня не хватило духу убить ого...
— Потому ты его живым хотела зарыть?
— Нет!.. Нет!.. Хотела его на судьбу его оставить... Думала: кто знает, может быть, Господь милостивый и поможет ему!
— А яму эту не ты ему вырыла, падаль ты эдакая?
— Не я выкопала, клянусь, не я. Нашла ее тут. Точно она ждала...
— И на холоду на таком хотела невинную душу оставить, собственного ребенка? На холоду хотела оставить? что, неправда?
— Не можешь на меня донести, не можешь донести, потому чти еще я его не бросила!
— Самая ты подлая скотина, какая только есть на свете! И каторги за твою подлость мало. Идем за мной!..
Он схватил ее за руку, видимо собираясь тащить за собой. Она не стала защищаться, только пригрозила:
— Если донесешь, скажу, чтобы тебя за разбои взяли.
Он немедленно отпустил ее и укусил себя за пальцы обеих рук. Потом спокойно спросил у нее:
— Ты меня видела?
— Я сюда с той стороны пробралась, там темнее. И вдруг вижу, сидишь ты на панели. Не стала убегать, думала, ты из полицейских. Если бы убегала, пропала бы, мог услышать меня. Легла здесь на скамейку, стала ждать, чтобы ты ушел. Ты не уходил, я и не шевелилась. Когда ты бросился на того человека, думаю себе: „Мазурик это, слава Богу!“ Тогда и я поднялась с места. Пока ты это свое дело обделывал, я маленького и положила в ямку, ямка уж и была тут. Я не думала, что ты потом сюда придешь... Да видно, мы грешники, и хочет черт погубить нас! Вот пришел ты сюда, а теперь, если молчать не будешь, и я не помолчу. В каторгу, так уж вместе!
— Что же тебе скажешь! Твоя правда. А только, я вот от бедности ворую, своей шкурой рискую, чтобы жену накормить, она у меня честная женщина, а ты, бесстыжая, собственное дитя живым зарываешь, так мы по твоему одно и то же?
— У меня никого нет, кто бы обо мне подумал. Мужа нет. Отца нет. Брата нет. Любовника нет. Тот, что силком меня взял, — умер. И если бы люди узнали, что я родила, в лицо бы мне наплевали, и не нашла бы я себе больше работы. И кто бы меня с ним взял? Кормить мне его как? До самого до конца должна была его выносить, — здоровье у меня плохое; бабка говорила, если сделать неосторожность, дорого заплатить пришлось бы. Умерла бы... А мать у меня безногая, к стулу прикована, с ней бы что стало?
— Да! — произнес тот, смягчившись. — На этом свете все дела не так идут, как нам правится. Всегда наоборот! Всегда на зло!.. Уж это я знаю.
Он снял шапку. Почесал в голове. Подумал.
Нагнувшись над ямкой, он осторожно приподнял тряпку, открыл голову ребенка. У него были закрыты глазенки, нижняя губка слегка оттопырилась. Вор приложил ухо к груди ребенка и через минуту успокоенно произнес:
— Не умер. Дышит.
Он встал на ноги, раскрыл бумажник, старательно сосчитал ого содержимое п произнес про себя:
— Ладно.
Затем он повторил ей слова, которыми имел обыкновение отпускать обокраденных им людей:
— Ну, ты, отправляйся по своим делам и не оборачивайся.
— Что ты выдумал? — спросила женщина тихим голосом, дрогнувшим словно каким то жалобно нежным звуком.
— Домой его к себе снесу, — ответил тот, не глядя на нее и надевая опять набекрень свою фуражку. — Лучше ко мне, чем живым зарывать. Деньги ему на молоко, — вот они. А об остальном жена позаботится. Она глаза свои готова отдать, только бы дитя иметь. И на меня сердится, потому что не убедилась, что на этом свете все на зло идет. Не ее ребенок, — ну, пусть будет, подарок я ей подарю. Сколько раз меня расстраивала, „хоть бы сироту“, говорила „вырастить!..“ Услышит, что ее мамой зовут, довольна будет, бедняга.
Он опять нагнулся и тихонько, озабоченно, стараясь не тряхнуть ребенка, взял его на руки.
И так как женщина все еще была подле него, с мрачным изумлением на лице, он настойчиво повторил ей шепотом:
— Уйдешь ты или нет?
— Ухожу.
— Но только, уговор лучше денег. Помни: мы друг друга не знаем. Поняла? Я твоей физиономии никогда не видал, и ты моей никогда не видала. Поняла, или нет?
— Поняла.
— Отправляйся по своим делам и не оборачивайся.
Она, не оборачиваясь, удалилась. Вор осторожно поцеловал в лобик ребенка.